Настя Гришанова – копирайтерка, креативщица, создательница и соавторка ряда социальных, культурных и книжных проектов – написала колонку о том, чем пахнет Белград, как он звучит, каков на вкус, на взгляд и на ощупь. Это текст о том, как маленькое, например, визуальное впечатление может пробудить множество других: ты смотришь – и одновременно слышишь, вкушаешь, вдыхаешь аромат. Немецкий мыслитель Эрнст Юнгер называл такой опыт стереоскопией: «Стереоскопия схватывает вещи внутренними щипцами, это истинный язык поэта, когда известные слова распускаются подобно цветам и из них струится чистое сияние, красочная музыка». Предлагаем тебе послушай эту «красочную музыку» стерео-Белграда.
Фото: raxit-gamit, unsplash
Фото: jingyu-liu, unsplash
Белый город, Београд, Бео…
Цвечары, пекары, посластичары, запахи слоеного теста, жареного мяса, бесхитростных сладостей. Необъятные парки и уютные башта-дворики-садики, розы, хвоя, платаны, зеленый, серый и золотой. Книжары. Книжных магазинов больше, чем любых других, нигде в мире, вероятно, нет подобного повсеместного уважения к книгам, их количеству и значимости; по крайней мере, ни в одном городе мира ты не встречала такого количества книжных: огромных и помпезных, маленьких и независимых, букинистических, творческих, музыкальных, кофейных, галерейных, с котами и собаками, канарейками, бабульками, вяжущими скатерти, модниками, подолгу зависающими над новинками. Они никогда не пусты. Они наполнены светом, книгами, разговорами, запахами и звучанием.
«Будто ты уехала когда-то очень давно, и вернулась блудной дочерью, сильно повзрослев»
«Стереоскопическое удовольствие» у Эрнста Юнгера – необычайная чувственность, чувствительность, когда при использовании лишь одного органа чувств – например, зрения – подтягиваются тут же все остальные: вкусы, цвета, запахи. Ты просто смотришь, но одновременно слышишь, вкушаешь, ощущаешь тактильно, испытывая нечто, похожее на легкую душеспасительную эйфорию.
Пульс, пульс, пульс, вдох-выдох, ритм. Есть что-то такое в городах, которые внезапно, незапланированно и случайно, принимают тебя, как родную, будто ты уехала когда-то очень давно, и вернулась блудной дочерью, сильно повзрослев и покаявшись. А они, города-родственники, незнакомые близкие, так рады видеть тебя со всеми твоими приобретенными морщинами, растерянной, раскромсанной и заново сшитой душой, не будут задавать неловких вопросов, просто обнимут, подуют на раны, откроют бутылку вина, накормят сытно, выслушают, подарят незначительную, но очень своевременную особую безделушку (которая, на самом деле, станет мощнейшим, изысканным, самым главным оберегом), нашепчут заклинания, споют песню и убаюкают всех демонов, роящихся за окнами болезненных воспоминаний.
Здесь есть свой не слишком очевидный, но ощутимый магический реализм. Это жанр Белграда. Не готическая алхимия Праги, не беспечный гедонизм Парижа, не Santo spiritо Флоренции, не тревожное, на грани снов и яви, обаяние Минска… Нет, вообще нет. Это что-то особое, как в переулках строк Милорада Павича, Горана Петровича, в оцепенении «Balkan Baroque» Марины Абрамович; соль, кровь, смех, снова кровь, сок и нежность насквозь травмированной и изнасилованной психики города. Со всеми всполохами боли, войной, бомбами, синяками, трещинами, изнаночными подробностями, сохранившими радость хрупкой, звонкой и такой необходимой жизненной энергии.
Раны Белграда, эти архитектурные вопли, угрюмы и серы, они будто бы зарубцевались, но нарочито зияют разбомбленными бетонными и кирпичными дырами, оставленными в назидание будущему. То тут, то там, между делом, между жизнью. Дыры в зданиях, глубокие шрамы на асфальте, пигментные пятна осыпавшейся богатой штукатурки на коже добродушного и поседевшего от страха города.
Фото: ivan-aleksic, unsplash
Hvala puno, hvala Bogu, izvolite, molim te…
Рядом снова война. Репрессии и скитания, которые ты принесла в этот город с собой в карманах тяжелыми камнями. Колокольный звон храма святого Саввы, лай взъерошенных повсеместных собак, закаты над двумя целующимися и великими реками, иконы среди радужных флагов, добродушие стариков с тросточками, улыбчивость вечно курящих женщин в цветастых шалях и шляпах, с вином и ракией в своих маленьких, взятых из дома керамических кружках; сияющая, винтажная толпа, смешивающая панические атаки с «домачей кафой», превращающая воздух в коктейль, а камни боли – в коллекцию осенних каштанов.
Курить и выпивать крепкую ракию можно абсолютно везде, в любое время – действительно, почему нет, если всё может окончиться ровно в следующую секунду?! Плескавица, гурманска плескавица, сыры, свечары, фарбары, кафаны, буреки в Lilu, заброшенные дворики, остановка Mocvanska, Чубурски парк, гладиолусы и хризантемы, троллейбус номер 29, автобус номер 26, «господи, к нам залез слизняк! ой, к нам замело сухие листья! боже мой, когда уже Галя, этот ретривер золота и лая, наконец, заткнется?!!!!»
В Белграде столько ментально-телесных пустот, что можно, наконец, попробовать раскрыть свои; проговорить, как в дупло огромного многовекового дерева, нашептать и проплакать. Он заполняет их рисунками и татуировками стен; вездесущим, вьющимся, закручивающимся и раскручивающимся узором живого и честного текста. Место-книга, роман из историй, внутри которых растрепанные улицы, пьяные бары, шкварчащие забегаловки, повсеместные цветочные лавочки, старые трамваи, троллейбусы, неосознанный новострой и охающие виллы на пенсии, пахнущие деревом и дымком, моей дачей с камином и счастьем, воспоминания о котором ты прямо сейчас нарочно отбиваешь небольшой ракеткой для пинг-понга. Потому что вся объемная предыдущая жизнь превратилась в маленький, хаотично скачущий по столу мячик: возвращается – отбиваешь, возвращается – отбиваешь.
Белград говорит с тобой голосом того дедушки в шляпе и с тростью, ожидающего свой трамвай номер тринадцать, обнимающего меня и рассказывающего, что его прапрадедушка тоже был из Беларуси. Город плачет слезами той пожилой боснийской мусульманки в троллейбусе, вспоминающей о том, как во время балканской войны вырезали ее маму, отца, бабушку и брата. Ты сочувствуешь ей, а она жалеет тебя и гладит по волосам. Совсем как Белград.
Свежий хлеб, кифле, добар дан, збогом, милы малы пас, добродошли, аймо на кафу… Гурманска плескавица, которую заказываешь у любимого дядечки в уличном киоске, – это огромная сочная рубленая котлета с добавлением сыра, копченого бекона и красного перца. Он жарит ее на гриле, вкладывает в свежую булку и подходит к окошку, вопросительно улыбаясь. И тогда начинается привычный ритуал: положите, пожалуйста, в булочку еще павлаки, вот этот капустный салат, печеный перец, помидоры (слово помидор по-сербски paradise), горчицу. Хочется запомнить весь процесс, цвета, звуки, ощущения, вкус.
«Объемная предыдущая жизнь превратилась в маленький, хаотично скачущий по столу мячик»
И цвет моря на картине Матисса в большом и тихом музее, в котором настолько безлюдно, что ты слышишь лишь свое дыхание и поскрипывание старого паркета под ногами, – это серо-сизый цвет твоего сегодняшнего сна, который ты наблюдала так же, как девушка на этой картине смотрит на море, скрестив руки сзади, чуть тревожно, немного волнуясь, но принимая все волны его переменчивого настроения. В тишине залов музея хмурится балерина Дега, виляют пышными попами парижанки Утрилло, как всегда очаровательно клонится вправо голова девушки у Модильяни; общение почти со всеми эпохами европейского искусства тет-а-тет – опыт уникальный, поистине сакральный, и ты возвращаешься к нему еще много раз, заглядывая в музей снова и снова, чтобы вслушаться в краски, всмотреться в тишину.
В маленькой квартире, сделанной, кажется, из бывшего гаража, есть огромное окно на всю стену – когда-то это были гаражные двери, поэтому окно выходит в основном на бетонный подъем для выезда машины; но чуть выше видна часть улицы, огромные деревья и кусочек виллы через дорогу. На этой вилле живет начинающий барабанщик, который каждый вечер в определенное время учится выбивать свои неловкие, но уверенные ритмы: они смешиваются со звоном колоколов златогривого храма святого Саввы неподалеку, превращая всё пространство в очень странное музыкальное произведение, живописную икону, в которой лик прорисован жгучими, обрывистыми линиями.
Ты записываешь впечатления в блокнот, сидя в засыпающем осеннем дворике «Сafe Supa / Кафе Шупа» (латиница и кириллица, хорватская и сербская одновременно, двойственность шрифтов и написания текста придает городу-роману особый исторический и во многом драматический смысл). Ты в районе Savamala. Слева река Sava, чуть дальше Дунай, впереди Stari Grad, позади – Славия. За столиком целуются две прекрасные девушки, они скручивают косяк и не скрывают своей цветущей, рыжеволосой влюбленности. Рядом на потрепанном вельветовом диване мужчины: длинноволосые и седые, в розовых боа, блестящих леггинсах, хмельном смехе. Под барной стойкой спят два бигля, их еще больше убаюкивает низкий и спокойный голос Барри Уайта, разливающийся из тихих колонок.
«Белград на вкус – шепот призрачной осени, на взгляд – домашнее белое вино»
Стереоскопическим наслаждением мы созерцаем Бога, говорит Юнгер, именно так, «звучанием потаенной гармонии», ощущается его присутствие. «Все чувства в духе едины и ощущают одно: созерцающий Бога вкушает, осязает, вдыхает и слышит его».
Белград на вкус – шепот призрачной осени, на взгляд – домашнее белое вино, он звучит бело-сизо-золотыми красками и ощущается мелодией старого бархата, тремора и дыма: сигаретного, туманного, магического. Ткань его души неидеальная, но нежная, красивая и очень уязвимая.
Как память о Минске… Рана к ране. Шрам к шраму.
Фото: olga, unsplash
Фото на главной: ivan-aleksic, unsplash
