Империя света: Венеция в несезон

Мое путешествие в Венецию начинается со спектакля Михаила Барышникова про Бродского. Полтора часа стихов из застекленной светло-зеленой веранды, в которой то горит, то гаснет свет, требуют большой концентрации внимания. Я пытаюсь запомнить многие строчки, но запоминаю только одну: «Я пишу эти строки, сидя на белом стуле под открытым небом, зимой, в одном пиджаке...». На следующий день после спектакля у меня самолет в Венецию. В самолете я читаю «Набережную неисцелимых» Бродского. Это моя идея концептуальной поездки: не просто поехать в город, о котором давно мечтала, а увидеть его через впечатления писателя, которым восхищаюсь я – и который восхищался этим городом.

Я перехожу свой первый венецианский канал в темноте, смотрю на блики от фонарей в черной воде, занимаясь сложными построениями в навигаторе, еще больше осложненными большим чемоданом с оторванной ручкой. А потом на одном из следующих каналов тебя обдает запахом мерзлых водорослей, и с этого момента ты точно знаешь, где ты.

Ты будешь жить в маленькой комнате непрезентабельного отеля. В ней старая мебель, черная плесень в углу и затхлый воздух. Но когда ты откроешь окно утром, чтобы хоть немного проветрить, первым, что ты услышишь, – будут крики чаек. Одна знакомая говорит, что не может находиться в Венеции дольше трех дней – начинается клаустрофобия на узких улицах. Возможно, если бы эта комната была на третьем этаже, это же случилось бы и со мной. Но она на чертвертом, и когда я открываю окно утром, я вижу черепичные крыши и розовое небо.

Этот отель, с его затхлой мебелью и ветхим воздухом – на узкой и тихой улице. Такой тихой, что единственный звук, который прерывает мой обычно поверхностный сон – колокола в семь утра в соборе Сан-Марко. Ну а раз уж я проснулась в семь утра и открыла окно, то чего продолжать сидеть внутри? И я ухожу на звук.

«Ты будешь жить в маленькой комнате непрезентабельного отеля. В ней старая мебель, черная плесень в углу и затхлый воздух. Но когда ты откроешь окно утром, первым, что ты услышишь, – будут крики чаек»

Сан-Марко – это творение подводного, а не наземного мира. Бродский пишет, что он оброс статуями святых, как ракушками – это правда. Это огромный коралловый риф, с куполами-медузами, с крестами, которые похожи не на христианский символ, а на щупальца актиний или усики на картинах Жоана Миро. На картинках Жана Миро, которые висят в музее Пегги Гуггенхайм на другом острове – и насколько бы я ни любила современное искусство, в этот раз мне интереснее смотреть на Гранд-Канал, чем на любимых авангардистов, и куда сильней, чем Кандинский и Поллок, мне запоминается «Империя света» Рене Магрита. Потому что весь этот город – империя света.

Огромный Сан-Марко полон мозаик: мне больше всего нравится та, где дух божий носится над водами. И еще – своды, которые просто заполнены золотой мозаикой, как будто блестками солнечного света. Просто потому что мы можем, просто потому что всего у нас в избытке – и золотой фольги, и муранского стекла, и солнечного света. Выхожу из собора, вытряхиваю из глаз золотые блики, смотрю, как голуби копошатся в неработающем фонтане с остатками воды и медными монетами. К голубям целеустремленно топает итальянский малыш; Марк, Марк! – зовут его родители.

В семь утра город шевелится деловито, ему нет дела до туристов. Дерзкие чайки сидят на торжественных крылатых львах, идеально вписываясь в мрамор по колориту. Вдоль набережной Гранд-Канала фотографы уже расставили свои штативы, ловя оранжевые полосы восхода. Жители идут по улицам, гуляя с собаками. Военные в белых фуражках идут в здание Арсенала. Дети и подростки идут в школу, болтают о чем-то, толкают друг друга, опаздывают, тяжело дышат, добегая последние метры до входа. Как? В Венеции можно просто ходить в школу? Что можно изучать в школе в городе, где даже муниципальная служба называется «Управление всех вод»? Рассчитывать траектории полета духа божьего?

На этот город все жалуются за толпы людей в шортах на фоне дворцов и соборов, за торгашескую двуличность, желающую от тебя только денег, за запахи и жару. В январе я хожу по полупустым улицам, и торговые лотки с венецианскими масками меня не смущают – они только мелодично позвякивают, когда их вечерами увозят куда-то на ночлег. А в зеркалах витрин живет тот же свет, что и в бликах каналов. Я сама, конечно, не в шортах, но мне немного неловко за свои грубые ботинки. Бродский в «Набережной неисцелимых» пишет, что здесь хочется одеваться элегантно: купить плащ, шляпу – и никогда их потом не носить. Он пишет, что потом подарил этот плащ «лучшему танцовщику на планете»; только вчера я слушала его стихи в исполнении этого танцовщика.

«Весь город становится для меня Набережной неисцелимых, как будто я иду по нему сквозь еще одно измерение, пространство прочитанных стихов»

Прочитать «Набережную неисцелимых» перед поездкой было хорошей идеей. Весь город становится для меня Набережной неисцелимых, как будто я иду по нему сквозь еще одно измерение, словесное, овеществленное пространство прочитанных стихов, вдруг ставших зримыми и осязаемыми. Весь город воспринимается через взгляд человека, который в этот город был влюблен. Вот этот зимний свет, о котором он пишет. Вот дома, с которых облазит штукатурка, как кожа. Вот святой Георгий, который макает копье в горло дракона, как перо в чернильницу. Вот плащ и шляпа, которые я не куплю. Вот белый стул, вот черный кофе, вот сотня бликов лагуны, от которых слезятся глаза, но все равно открываешь их пошире, чтобы запомнить все это. Говорят, Бродский – имперский поэт. Если речь об империи света, то да.

Я не могу себе позволить купить плащ в Венеции, но за двадцать евро могу купить две порции посредственной лазаньи на обед и возможность сидеть на набережной, залитой солнечным светом. Строчка про сотню бликов, которые казнят твой зрачок, становится понятной только здесь. Если бы у меня был пиджак, я бы сидела в одном пиджаке, но у меня только красная куртка и черный кофе – это, как и написал Бродский, единственное черное пятно во всем пейзаже. 

Еще за двадцать евро можно купить круглосуточный билет на вапоретто и смотреть, как сменяют друг друга палаццо и виллы, как блестят лазурные и зеленые воды. Это честная цена; ведь можно просто пересаживаться с линии на линию, можно доплыть до острова рыбаков Бурано, чтобы съесть тарелку жареных креветок, или до острова стеклодувов Мурано, чтобы увидеть, как здания из красного кирпича похожи на заводы на улице, где ты работаешь. Можно кататься круглые сутки, и ни еды тебе не надо будет, ни ночлега. А если все-таки надо – у тебя есть неуютная отельная комната, где можно разложить на кровати камамбер, авокадо и вино, и лучший хлеб насущный трудно придумать. Принять душ после ужина затруднительно – льется лишь слабая струйка воды. Вся вода в этом городе досталась каналам, Управление всех вод приносит вам свои соболезнования.

Зачем приезжаешь в другой город? Чтобы какое-то время побыть кем-то другим. Кем? Никем; розовым воздухом, запахом водорослей, улицами из воды, бликами под мостами, отражениями домов в лагунах. Моя страна – это Империя света, мой флаг – это розовая полоса старого дома, черная полоса водорослей и матово-зеленая полоса воды канала. 

Я пишу эти строки, сидя на белом стуле

под открытым небом, зимой, в одном

пиджаке, поддав, раздвигая скулы

фразами на родном.

Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней

мелких бликов тусклый зрачок казня

за стремленье запомнить пейзаж, способный

обойтись без меня.

(Иосиф Бродский, Венецианские строфы)