Культуролог Сергей Харевский: «Наследие само по себе мало кого греет»

 

Наследие должно работать

– Сергей, расскажите, чему студент программы «Европейское наследие» учится в первую очередь?

– Гуманитарному мышлению. Среди основных вопросов гуманитарных наук – «какова моя природа знаний о себе?», «как я могу быть услышанным в этом мире?», «в каком мире я хотел бы жить?». Поиск ответов на эти вопросы непосредственно касается программы «Европейское наследие». Наши студенты не делают компилированные рефераты и невразумительные курсовые. Они работают над авторскими проектами, получают умение презентовать проекты и самих себя. Они учатся быть услышанными. И это умение остается с ними навсегда.

Мы не можем дать все знания. Но если студент взялся за какой-то конкретный феномен, то хотя бы этот феномен он изучит досконально, а уже на его примере можно будет брать любые другие феномены и приступать к составлению пазла из историко-документального материала, результатов мониторинга современной ситуации и изучения всех актуальных проблем, связанных с этим феноменом: экологических, демографических и прочих.

– Без каких знаний пазл точно не сложится?

– Без понимания, что наследие само по себе мало кого греет. Наследие должно быть живым, а проект, с ним связанный, должен содействовать улучшению жизни людей. В этом и есть смысл ухода за наследием: чтобы то, что было создано прежними поколениями, работало и сегодня. А для этого нужно постоянно всё переосмысливать.

При ближайшем рассмотрении наследие оказывается не статичным. Какой-нибудь храм или дворец, помимо того, что это камни, которые сложены определенным образом, – это еще и о людях, которые его создавали, о драмах и трагедиях, о любви и страстях, о великих поступках.

Например, Дворец Огинских в Залесье. Никто не приближается настолько, чтобы рассмотреть, что не Михаил Огинский украшал этот дворец, а его жена, Мария де Нери. Это ее вкус. Пока муж-сенатор бывал то в Петербурге, то во Флоренции, то в Варшаве, она руководила всем. Когда начинаешь всматриваться в такие истории, открывается действительно живой, неразрывный гипертекст, которому нет ни начала, ни конца. Будто палимпсест, где по одному пергаменту написано много разных текстов. Вот что такое наследие в моем понимании.

– А что есть наследие в понимании тех, кто только-только поступил в ЕГУ? С какими стереотипами вам приходилось сталкиваться?

– Что наследие – это объекты архитектуры. А наследие – куда более широкое понятие. Есть археологическое наследие, есть культурные ландшафты, есть нематериальное наследие, и это также уникальные феномены, которые требуют изучения. В Люксембургском городе Эхтернахе существует уникальный феномен – религиозный танец, который внесен в список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО. Для того, чтобы увидеть единственный мистический танец, сохранившийся в Европе с раннего Средневековья, в местечко, где живут тысяч шесть человек, ежегодно съезжаются десятки тысяч человек.

 

 

Как вернуть людям память

– Идеальный проект по сохранению и использованию наследия – он о чем?

– Он должен делать жизнь людей лучше. Вот где-нибудь в городке на краю областей есть неказистый, но уникальный объект – обломок какого-то храма. Как сделать так, чтобы это местечко привлекало людей? Как сделать, чтобы люди, которые там живут, начали гордиться объектом, сохранять его, делать привлекательным?

Мы показываем, как можно видеть объект в разных ракурсах и как можно о нем рассказывать. Мы создаем инфраструктуру: виртуальные музеи, сайты, документальное кино и так далее. Разрабатываем маршруты и логистику. Рассуждаем, как привлечь туда инвестиции. Важно, чтобы местечко жило, а люди в конце концов получали какие-то материальные выгоды, повышали собственную самооценку и начинали что-то делать. Глядишь – и уже функционирует структура, которая может поддерживать себя сама. Но главное – возрождается уникальный объект.

То же касается исторических персон. Тридцать лет назад жители Череи уже не помнили, что у них родился видный французский литератор Оскар Милош. А сегодня там есть его музей, устраиваются литературные чтения его имени. Еще более нагляден пример с Хаимом Сутином. До тех пор пока в Смиловичах не было арт-центра имени Сутина, никто и не знал, на что в этих Смиловичах смотреть. Теперь есть центр, галерея, музей. И Смиловичи ожили. Это уже бренд.

 

«Тридцать лет назад жители Череи уже не помнили, что у них родился французский литератор Оскар Милош»

 

– Не существует ли опасность, что такое «брендирование» может превратить историческую правду в комикс, как с тем графом, который невольно стал амбассадором пива?

– Мы готовим не бизнесменов, а специалистов. Так называемая индустрия наследия стала бичом многих регионов, интеллектуалы бьют в колокола: мол, теряется пиетет перед аутентикой. Но ведь так всегда было и так будет. Условно говоря, если не будут продавать вышиванки, сделанные в Китае, не будет развиваться вообще ничего.

Для развития следует немного изменить точку наблюдения. Храмы, которые сейчас заброшены, раньше служили десяткам тысяч людей, веками люди за ними ухаживали, приносили копейку и рассматривали храмы, как что-то свое, ведь здесь их копейка, их родителей копейка, их бабушки копейка. Замки также не были картонными обманками под стеклянным колпаком. В них жили десятки людей, работали сотни, а обслуживали тысячи. Там бурлила жизнь. Тот, кто там жил, не смотрел на это как на что-то неприкосновенное, как мы смотрим на музейный экспонат. Это была часть их повседневности.

Конечно, от индустрии наследия идут угрозы и вызовы, но пока что не в наших краях. Не те у нас масштабы. Это в древнем тунисском городе Хамаммете может появиться стилизованный под старину квартал, потому что в аутентичной Медине туристам тесно.

– Как нащупать этот баланс, чтобы не получилась картонная обманка?

– Для специалистов достаточно понимания, что интерпретации не могут быть бесконечными и что ни одна копия не заменит даже самый ветхий оригинал. Пиетет перед аутентикой у тех, кто этим занимается, должен быть, потому что из ничего получится ничто. Нельзя бесконечно надувать мыльный пузырь там, где нет истории.

Любая правда куда интереснее любой выдумки, ведь правда многограннее, в ней есть детали, а детали дают стереоскопический взгляд: картина становится сложнее, сложнее, еще сложнее. Например, Кастусь Калиновский – герой, известный нам со школы. Но кроме школьного портрета есть колоссальное наследие, посвященное Калиновскому: художественное, литературное, театральное, кинематографическое. В позапрошлом году были найдены его останки, их перезахоронили – и Калиновский вдруг стал действительностью. Его реальная могила – это новая нота в школьном восприятии, это новая история.

 

«Ни одна копия не заменит даже самый ветхий оригинал»

 

Сколько бы мы ни изучали биографию конкретного человека, мы не можем знать всё, но мы изучаем, изучаем, изучаем, ведь каждый новый факт может показать в совершенно ином свете все остальные, известные нам факты.

Наследие – это не так, что вот я поставил чашку с чаем, и она будет стоять недвижимо и вечно. Так не бывает. Вещи нужно ремонтировать, переделывать, менять. И даже физически объект культуры входит в землю – силой притяжения. Этого не избежать. Мы не можем остановить распад материи в принципе. Но мы можем извлечь из любой мелочи максимум информации о мистических, духовных переживаниях наших предшественников, об их вкусах, семейных отношениях и так далее. Для этого мы и сберегаем что-то, а не для того, чтобы в поле стоял гламурный объект из гипсокартона.

 

 

Между разрухой и пенопластом

– Раз уж заговорили о гипсокартоне: кто сейчас побеждает в противостоянии адептов оставлять всё в первозданности и тех, кто выступает за реконструкцию?

– В XIX веке появились две диаметрально противоположные школы реставрации. Британец Джон Рёскин настаивал, что ничего нельзя трогать и оставаться должно всё, даже следы разрушения. Француз Эжен Виолле-ле-Дюк считал, что задача реставратора – воплотить идею автора, сделать памятник таким, каким якобы хотел видеть его создатель, то есть даже не таким, каким памятник был в реальности. Там, где памятников много, сейчас склоняются к идеям Рёскина. Но проблема в том, что в нашем климате руины не могут оставаться целыми. Снег, дождь, деревья, мох делают свое дело. Это не Египет, где вытесанные из камня объекты могут стоять веками.

 

«Мы не можем остановить распад материи в принципе. Но мы можем извлечь из любой мелочи максимум информации»

 

Есть попытки сделать химеру из двух подходов. Как тот замок в Новогрудке. Взяли все, что там было – и оп! – схватили в бетон и стальные стяжки. Выглядит диковато, так что никакого пиетета перед этими хайтековскими конструкциями быть не может. С другой стороны есть интересные эксперименты над Гольшанским замком, где пытаются сбалансировать восстановление и консервацию. Раньше там было два метра грязи, все было заросшим и в аварийном состоянии, а теперь мы можем ходить по территории, рассуждать о чем-то, мечтать. Аутентика уцелела, пенопластовой лепнины там нет.

Самый ужас – конечно, в Лиде. Если бы существовала антипремия за самую худшую в мире реставрацию, то она бы отошла Лидскому замку. Масса катастрофических ляпов. Однако, как видим, даже такой неудачный эксперимент может изменить атмосферу в городе в лучшую сторону. Город гудит, туристы едут, сами лидчане иначе относятся к своей земле.

– Почему, если наши специалисты могут сделать что-то путное в Гольшанах, у нас все равно появляются такие спорные проекты, как Лида?

– Разрыв поколений, нет знаний, нет специального образования. У нас сейчас нигде не готовят реставраторов, и нашим студентам приходится изобретать велосипед.

Вообще реставрация – это очень дорогая штука, поэтому в обществе должно быть осознание потребности в ней. Общество у нас уже созрело, оно готово прилагать усилия. За минский район Осмоловка боролись (в том числе я) и в итоге доказали, что это уникальное наследие. Усадьба в Подороске воссоздается на частные деньги, и такая инициатива не единична. После пожара в Будславском костеле, нашем Нотр-Даме, солидарность и самопожертвование продемонстрировали не только католики.

 

«Вообще реставрация – это очень дорогая штука, поэтому в обществе должно быть осознание потребности в ней»

 

– У выпускников программы университета, который находится в Литве, нет искушения применить свои знания уже там?

– В нашем университете помимо беларусского и литовского наследия мы работаем также с наследием Флоренции, Афин, Санкт-Петербурга. Именно при знакомстве с артефактами и интеллектуальной традицией «колыбелей европейской цивилизации» у молодых людей формируется устойчивое представление о том, что такое европейское наследие и в чем его предназначение.

Среди наших выпускников – пионеры медицинского туризма в Беларуси, директора музеев, экскурсоводы, руководители НГО, рестораторы. Есть кем гордится, наблюдая за выпускниками в Facebook. Кто-то нашел себя в Италии, кто-то – в Вильнюсе, но большинство работает в Беларуси. Причем работает по специальности.

– Если они вдруг окажутся в оранжерейных условиях и при деньгах, то смогут восстановить вообще всё?

– Гданьск был разорен на 80%, его восстановили полностью, и он попал в список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО. В Дрездене после падения стены восстанавливали памятники, которых не существовало уже полвека со времен бомбежек союзников. Это один из самых интересных, на мой взгляд, экспериментов, он во многом удачный и может быть полезен для Беларуси. 

Вкладываясь в наследие, государство ведь не просто приобретает лишние сережки, чтобы положить их в трильяж. Вокруг объектов всё развивается – и как результат жизнь людей становится лучше.

Здесь важно еще вот что: в центре гуманитарного знания всегда будет человек, его интересы и желания, но это никогда не один человек. Сохранение наследия невозможно без коллективной памяти, без апелляций к чувствам людей и без понимания их потребностей. Мы не можем просто так, «для души» восстановить чей-то замок в деревне, где живет десять человек, чтобы он стоял там в своей красоте. Мы должны сделать так, чтобы этот замок был нужен людям.

 

 

Фото: palasatka

Общественное учреждение «Европейский гуманитарный университет»
Код учреждения 300548028